Михаил Котлов, 36 лет, нефролог, Нью-Йорк
Я из семьи врачей — врач в пятом поколении или что-то в этом
духе. Поэтому у меня было какое-то общее знание о профессии. Я учился в Москве, в 57-й школе. В старших классах мы с родителями решили, что медицинское образование лучше получать в Америке. Ни родители, ни старший брат при этом никуда конкретно переезжать не собиралась, а мне нравилось жить там, где я жил. Но хотелось выучиться и стать хорошим профессионалом, а в Москве, казалось, это будет непросто из-за слабого образования и отсутствия хорошей инфраструктуры. Я сдал экзамены — SAT, TOEFL, — взял рюкзак, сел в самолет и полетел в Нью-Йорк.
Это было осенью 95-го года. Мне было 17 лет, и я совсем не представлял, как все должно быть, как что устроено. Кто-то должен был меня встретить, но не встретил. Мне дали адрес общежития, но при этом никаких инструкций, как туда добираться, у меня не было. Но я успел поучиться в Англии и говорил по-английски. Так что нашел карту, добрался. По улице ездили огромные «крайслеры» и «линкольны», и было ощущение какого-то абсолютно другого, непонятного мира. Мой колледж находился в северной части Манхэттена, в районе Вашингтон-Хайтс, где живет огромное количество латиноамериканцев. Тогда как раз вышел «Крепкий орешек», где Брюс Уиллис должен приехать в Гарлем голый и с плакатом «Я ненавижу негров», чтобы его при этом не убили. Я вышел из метро: кругом латиноамериканцы играли в баскетбол и слушали музыку. Я вспомнил Уиллиса и подумал: ну вот, приехал.
Тогда я совсем ничего не знал об американской системе образования. Например, что для поступления в медицинский институт нужно прослушать ряд предметов в колледже и сдать экзамены. Я начал учиться. Оказалось, что мой колледж религиозный и большая часть занятий была посвящена религии. Честно сказать, мне это было совершенно чуждо, но пропускать было нельзя (зато на уроках очень хорошо получалось спать). Я закончил колледж, сдал все экзамены и поступил в мединститут — Albert Einstein College of Medicine, который находится в Бронксе.
Четырехлетнее образование в мединституте тут устроено так: первые два года вы читаете книжки, сдаете экзамены и учите все наизусть. А следующие два проходите через разные больницы, специализации и смотрите, как там все устроено. Довольно быстро становится понятно, что вам близко. Приходите, скажем, в хирургию, проводите там месяц или полтора, и у вас есть возможность посмотреть, что вы будете делать каждый день. Нравится ли вам резать и штопать. Ощущение это именно шкурное: сразу понятно, твое это или нет. Из крупных направлений мне понравились терапевтическое и педиатрия. Но я проходил практику в Бронксе, в городской больнице, и постоянно видел родителей, которые не занимаются серьезно болячками своих детей. Меня это слишком трогало эмоционально, к тому же я решил, что мне будет слишком тяжело смотреть на болеющих и умирающих детей, и решил заняться взрослыми.
Наука нефрология считается одной из самых аналитических специальностей в терапии — она связана с балансами жидкости в организме, разнообразными расчетами, электролитами, химией, на которой я специализировался в колледже; мне это оказалось близко. Так что после института я поступил в резидентуру по терапии, где проработал года три. С точки зрения нагрузки — как физической, так и эмоциональной, — это было похоже на армию. Я работал по 100–120 часов в неделю, а потом выбрал специализацию нефрология в NYU — Нью-Йоркском университете — и проучился еще два года. Сдал все экзамены и начал работать. На все про все ушло 13 лет. Сейчас я партнер в частной практике. У нас есть пара офисов, мы работаем в двух больницах, делаем диализ, плазмаферез, лечим острую и хроническую почечную недостаточность, гипертонию, ведем больных после пересадки почки.
Каждое утро я встаю в 6 и в 7 ухожу из дома. Мой сын, которому 5 лет, в это время всегда просыпается: мы с ним ходим гулять с собакой, смотрим мультики, собираемся на работу. Потом просыпаются жена и дочь и меня провожают.
В течение дня я бываю в разных местах. 70–80% времени работаю в больнице: делаю обход в реанимации и стационаре, смотрю больных, назначаю диализ, консультирую. Если остается время, доезжаю до центра хронического диализа, где люди лечатся амбулаторно. Во второй половине дня я часто иду в офис, где у меня прием, и там смотрю больных, назначаю анализы, обсуждаю план лечения. После работы несколько раз в неделю делаю вечерний обход в амбулаторном центре, где делают диализ вечером. Если я дежурю, то это удовольствие длится 36 часов. Ночью я работаю из дома — отвечаю на звонки, а если что-то срочное — приезжаю. Каждые третьи выходные я работаю. А в оставшееся время пытаюсь общаться со своими детьми, что мне сейчас особенно интересно. Моя жена из Москвы, но познакомились мы с ней здесь. Так и живем.
Моя профессиональная жизнь не привязана к русскому языку. То есть я могу говорить по-русски с русскоязычными пациентами: благодаря латыни все звучит более-менее одинаково и это упрощает жизнь, но профессиональный мир весь английский и никак не связан с моим прошлым. Здесь огромное количество этнически и культурно разных людей, и это делает среду очень яркой, насыщенной. Мне очень легко и интересно с ними общаться, и это общение налажено. Все хотят чувствовать себя комфортно со своим врачом, и чтобы лечение было успешно, человек не должен бояться. Он должен чувствовать, что его понимают и принимают таким, как он есть. Только в таком случае он будет открыт вашему состраданию. Задача врача — наладить нормальный обмен информацией, а для этого очень важно знать, с кем и как ты разговариваешь. Я очень много общался с местными пациентами и чувствую себя с ними как рыба в воде, а например, в Москве у меня нет такого навыка общения.
Есть один уровень владения языком: я знаю столько-то слов, умею выражать свои мысли, понимаю, что мне говорят. Но есть и следующая ступень, когда вы знаете какие-то нюансы: например, как называются вещи, которые в обычном обиходе мы не используем, интонационные тонкости, особенности мимики разных культур. Вам не приходится лезть в словарь, вы понимаете разные акценты — как разговаривают индусы, латиноамериканцы, ирландцы, итальянцы, русскоязычные люди. В первые две минуты общения вы узнаете про собеседника, кто он и откуда, и налаживаете с ним контакт. Все это как раз и помогает ощущать себя как дома, и, когда вы выходите на этот уровень знания языка, вам становится гораздо комфортнее.
Ощущение дома, мне кажется, имеет отношения не только к тому, где человек родился и вырос. Ты пришел домой, надел тапки, плюхнулся в кресло: тапки удобные, а кресло знакомо. Дом — это среда, где комфортно, а комфорт складывается из разных вещей: вокруг говорят на языке, на котором тебе удобно говорить, вокруг пахнет знакомо и все привычно. Также тут важны переживания, которые происходили в этом месте: чем дольше вы живете в какой-то стране, тем больше воспоминаний и впечатлений вас с ней связывают. Кроме того, ощущение дома в очень большой степени формируют социальные завязки, и, когда люди переезжают, они очень многое теряют.
Первое время я очень скучал. Когда я уезжал, дистанция ощущалась гораздо сильнее, чем сегодня: по телефону разговаривать было очень дорого, интернет уже существовал, но очень мало у кого были компьютеры, скайп еще не придумали. Вы были где-то там, а они где-то здесь. Какие-то вещи невозможно воссоздать — например, круг друзей детства. Я до сих пор дружу со своими одноклассниками, а здесь могу семь лет работать в одном месте, иметь огромное количество знакомых — но это профессиональные контакты, и никакой дружбы у нас с ними нет. Но тут дело, скорее, в возрасте и занятости, нежели в месте. Вчера я поздравлял своего друга, который давно живет в Германии. Мы поняли, что жили в одном городе и виделись каждый день полтора года, а следующие двадцать лет общались в режиме приездов и телефона. Но это мой очень важный друг.
При этом я бы не сказал, что у меня тут не возникло чувства дома. Я прожил здесь больше половины своей жизни, и, конечно, это мой дом, где мне хорошо и комфортно. Москву же я домом давно не считаю.
Раньше я много думал о том, как все сложилось бы, если бы я не уехал. А потом решил: чего тут думать — прыгать надо. Это абсолютно неважно и невозможно понять. Я полностью реализовался как врач в Америке. Если бы я остался в Москве, неизвестно, что со мной бы произошло и стал бы я заниматься медициной. Иногда я жалею, что уехал так рано — в том смысле что тогда я еще не окончательно сформировался. Это все-таки была полудетская общая идея.
Когда люди переезжают, очень важно, зачем они это делают. Причина очень влияет на то, как быстро человек адаптируется. Есть несколько групп эмигрантов. Некоторые уезжают потому, что по какой-то причине им не нравилось там, где они жили раньше. Некоторые едут куда-то потому, что им там нравится и хочется там быть, или потому, что есть какая-то выгода: профессия, любимая или какая-то другая ситуация. Мне кажется, когда люди едут куда-то потому, что хотят там быть, это очень упрощает их эмигрантскую жизнь. Я встречал людей, которые приехали в Америку, потому что заранее ее любили, хотели тут находиться и быть ее частью. Это очень смягчает «посадку». Если же вы рассуждаете аналитически и хотите получить какую-то выгоду — необязательно финансовую, но профессиональную или какую-то еще, — но при этом очень любите место, откуда приехали, адаптация происходит гораздо сложнее и медленнее. Я не хотел никуда переезжать: просто считал, что это нужно. Поэтому эмиграция для меня была тяжелой. Но сейчас она, слава богу, давно закончилась.
http://snob.ru/selected/entry/78536
#эмиграция #врач #работа_за_границей #личный_опыт