Ираклий Бузиашвили, 36 лет, эндокринолог, Нью-Йорк
Девять лет назад я уехал из России. В Америке уже давно жил мой старший брат — он уехал из Москвы в 94-м, — и вопрос о том, когда уедем мы с родителями, висел в воздухе. С 96-го года у меня была гринкарта и другие необходимые документы, но я находил какие-то отговорки, чтобы не уезжать: сначала я учился в Московской медицинской академии (сейчас это опять 1-й Мед, как в старые добрые времена), потом там же в ординатуре, потом уехал на стажировку в Германию и поступил в аспирантуру. В 2005 году в Москве я защитил кандидатскую, и тут родители меня поставили перед фактом: они уезжают и мне нужно решать, еду я с ними или нет.
Как и все родители, они говорили, что хотят уехать ради детей: мы с братом оба врачи, и они считали, что карьеру нам лучше делать в Америке. Ну и ради стабильности — были все эти разговоры о том, что в России жизнь как на пороховой бочке. Лично я не считал, что нам так прямо уж надо уезжать, но не представлял, что они уедут к брату, а я останусь один в Москве. В общем, семейные узы оказались сильнее моего желания остаться в России.
В мае я защитился, а в июле уже был тут. До этого я часто бывал в Америке, навещая брата: оставался у него на месяц или два на летних каникулах. Я знал много и о стране, и о том, что мне предстоит делать как врачу и какие стадии нужно пройти для того, чтобы устроиться на работу.
Приехав, я пошел по пути сотен тысяч людей, которые приезжают в Америку с дипломом врача. Нужно было сдать довольно сложные многоступенчатые экзамены, которые тестируют почти весь университетский объем знаний. Американцы эти экзамены тоже сдают, но им легче: они проходят этот материал в институте. В России же, по крайней мере в 90-е годы, когда я учился, медицинское образование очень сильно отличалось от американского — прежде всего подачей информации и углом, под которым она подавалась. Окончив российский вуз, ты выходишь с багажом знаний, которые не вполне понятно как применять. В Америке же эту информацию дают в другом ракурсе и, что главное, с первого курса объясняют, зачем она нужна. В России мы учили фундаментальные предметы — анатомию, физиологию, биохимию. Это основа медицины, но никто не объяснял, зачем мы их учим и как их можно применить. В Америке же тебе говорят: это нужно знать, потому что при таком-то заболевании нарушается то-то и то-то, и поэтому мы вам даем эту информацию. Не ради абстрактного знания, а потому что это нужно в клинике. И так с первого дня учебы в институте. Кроме того, в России мы проходили кучу общих предметов, которые не нужны совсем, типа политологии.
Отдельная история — это экзамены, которые в России тестируют способность запомнить информацию, а в Америке — способность понять ее и применить в клинике. Тебя не спрашивают, какое вещество идет в цикле Кребса после ацетона или ацетальдегида, но задают вопрос, что делать, если к тебе поступает пациентка, у которой в крови повышены такие-то показатели. Тут ты должен вспомнить биохимию и понимаешь, зачем она тебе нужна.
Экзамены я сдавал до конца 2006 года, потом полгода проработал в лаборатории, а в 2007-м пошел в резидентуру. Когда я приехал, я был чуть старше американских выпускников: я окончил институт шесть лет назад, успел пройти ординатуру по эндокринологии в Москве и защититься. Поэтому все считали меня очень умным и опытным (знаний у меня, может, было и больше, но опыта никакого).
В первый же день меня отправили работать в реанимацию: для меня это был стресс и удар, первый месяц я был в ужасном состоянии и не понимал, что делать и куда идти. Дело в том, что ординатор в России и резидент в Америке — совершенно разные вещи. В Москве после двух лет ординатуры я стал эндокринологом. В Америке ты не можешь стать эндокринологом, не пройдя трехлетний курс внутренних болезней, то есть терапию, а потом не отучившись еще два года в эндокринологии. Таким образом, помимо экзаменов мне пришлось провести еще пять лет резидентуры и специализации, из которых большее время я занимался не моей узкой специальностью, но всей терапией.
Объем работы в американской больнице гораздо больше, чем в России (я сравниваю с тем, как это было десять лет назад, когда я был ординатором). В России ординатор пишет бумажки и минимально участвует в лечении. Все решения принимают врачи, а ты заполняешь истории болезни и выписываешь рецепты, придуманные не тобой. Или перевозишь пациента с одного этажа на другой. А в Америке ты врач. Да, тебя направляют и поправляют, за тобой присматривают, но при этом на тебе вся работа. Когда я проходил ординатуру в Москве, мой рабочий день начинался в 9 утра. Мы шли на 10 минут на утреннюю конференцию, потом она заканчивалась, мы пили чай, болтали, ели. В 10 я шел к пациентам (человека три-четыре), мерил им давление, спрашивал, как они себя чувствуют, писал дневники, и в 12 часов был свободен.
Тут с первого дня у тебя 12 пациентов, и ты делаешь для них все: ты постоянно с ними, ты сопровождаешь их на разные исследования, назначаешь лекарства и анализы, сам берешь кровь и проводишь другие процедуры. Пациенты гораздо тяжелее. Только в России пациентов с диабетом кладут в больницу, и отделение эндокринологии представляет из себя санаторий, где люди с не очень высоким сахаром лежат по три недели. На это санаторно-курортное лечение уходят огромные деньги, силы и человеческий капитал.
Одним словом, первый день в реанимации с людьми на грани жизни и смерти очень сильно отличался от моей работы в ординатуре. Еще в России обсуждал с родственниками сериал «Скорая помощь» и говорил, что не понимаю, как так можно работать: там Клуни и Маргулис все время бегают, ничего непонятно, кругом миллион людей, и непонятно, как в такой обстановке можно кого-то лечить. Оказалось, все ровно так и есть: приемные отделения переполнены огромным количеством людей, в метре от тебя еще несколько пациентов и врачи, и все они говорят. Все это напоминает американскую фондовую биржу, где все орут и непонятно, как ухитряются друг друга слышать.
Конечно, за время работы было много интересных случаев. Однажды в больницу поступила женщина лет пятидесяти с желудочно-кишечным кровотечением: ее рвало кровью. Оказалось, она из секты свидетелей Иеговы, где запрещено переливание крови. Гемоглобин у нее около 50, при норме 120. Она мне запомнилась тем, что выкарабкалась, несмотря на две остановки сердца. Бывали очень тяжелые пациенты — в России я таких никогда не видел. Многие говорят о продвинутой американской системе здравоохранения, но это не совсем так. Бывают люди, которые будто живут на другой планете и не видят врачей десятками лет. Однажды привезли мужика, у которого нога до середины голени была черная и совершенно сухая. Он жил так как минимум полгода, и привезли его, когда начались действительно нестерпимые боли.
Мой рабочий день начинается в 7 утра, а в 7 вечера я ухожу с работы. Хирурги приходят в 6, гинекологи — в 5.30. Связано это с объемом работы: если ты резидент, у тебя очень много пациентов, если ты врач, твой доход просто зависит от их количества. У врачей всегда очень много работы, и они приходят рано, чтобы не сидеть до глубокой ночи. Чтобы уйти в 6–7, они приходят в 6–7. Естественно, московский образ жизни, когда людям завтра на работу, а они до двух ночи сидят в кафе и разговаривают, тут не очень применим: если ты будешь сидеть до 2 часов, а потом в 7 встанешь, хватит тебя на неделю. К тому же тут врачи очень часто работают без выходных. Кроме того, Америка гораздо более ориентирована на семейные ценности: люди проводят гораздо больше времени с семьей, а не с друзьями и знакомыми.
Сейчас, спустя 9 лет, я не могу однозначно ответить на вопрос, жалею ли я об отъезде или нет. Мои ближайшие родственники рядом, я работаю эндокринологом — как и хотел еще с 4-го курса института. У меня своя практика в основном с русскоговорящими пациентами в Бруклине и англоговорящими на Манхэттене. И эти два фактора — семья и работа — всегда были определяющими в вопросе, где жить.
Но головой я больше чем на 50% все равно живу в России. За девять лет я не стал американцем и гораздо больше ощущаю себя живущим там, в России, и приезжающим сюда на работу. Я даже называю себя гастарбайтером. У меня есть круг общения, но нет такой дружбы, как в Москве, поэтому я регулярно туда езжу и вижусь со своими друзьями. В ближайшее время я, естественно, отсюда не уеду, но через годы, может, даже десятилетия не исключено, что вернусь. Мне гораздо комфортнее в России, чем тут, если не брать во внимание работу, стабильность. Теоретически, если бы мои близкие были в России, и найди я работу с той же зарплатой, что и тут, я бы, наверное, переехал. Наверное, я бы даже не учитывал доход, если бы мои ближайшие родственники были в Москве. Антона Носика, который сначала уехал из России в Израиль, а потом вернулся, в одном интервью спросили, зачем он это сделал. И он ответил: когда я приехал в Москву, в моей голове были три слова — «Это моя страна». Как бы пафосно это ни звучало, твоя страна — это зона твоего комфорта. Когда люди говорят на твоем языке, когда у них такое же прошлое, как у тебя, когда они тебя понимают. Из этого для меня складывается моя страна. Я приезжаю в Москву и сразу понимаю: я дома.
http://snob.ru/selected/entry/78536
#эмиграция #врач #работа_за_границей #личный_опыт