Author: Sta

Любишь учиться – люби и по инстанциям ходить

Что делать, если во время урока тебе стало плохо? Где узнать изменения в расписании? Можно ли прогулять урок без последствий? Что нужно сказать при опоздании? Эти и многие другие вопросы во французской системе образования.

В России в школе есть такие инстанции, как классный руководитель, завуч, администрация и директор. В администрацию ученики попадают редко, в основном только чтобы взять справку об учебе. К завучу и директору можно попасть только в экстренных случаях, и чаще всего там учеников ругают.
В российских школах большая часть обязанностей ложится на плечи классного руководителя. Во Франции инстанции те же самые, вот только работает эта система по-другому.

Во-первых, классный руководитель не будет ничего делать за тебя. Он не так сильно привязан к классу в силу того, что на следующий год его будет вести уже не он (от этого в классе становится на порядок меньше любимчиков и прочих). Максимум – он отправится поговорить с другими учителями о проблемах класса или отдельного ученика, поможет перенести контрольную на другой день и тому подобное. Всё остальное учащийся решает сам и решает в администрации, которая называется Vie scolaire.

Пришел к кабинету, а учителя нет? Идешь в администрацию и спрашиваешь, в какой кабинет назначен урок. Нет учителя – ждёте всем классом 15 минут и затем идете в администрацию, где пишете записку о том, что урок вы не прогуливали и виноват во всём учитель. Главное в этом деле – собрать весь класс, потому что всегда находятся крысы любители ждать учителя и затем жаловаться на то, что “все ушли, а я один остался”. Пропустил урок – идешь “жустифировать абсанс” (justifier l’absence). Да, звучит смешно, но обитатели русской секции иногда не обременяют себя долгими объяснениями и пускают в ход французские слова, которые впоследствии входят в привычку. Так вот, в чем суть этого “жустифирования” – приходишь в администрацию и говоришь, что ты пропускал урок по таким-то причинам. Если болел – прилагаешь справку о болезни. Оправдания вроде “у меня болел живот, и я остался в туалете” здесь не работают, и позже я объясню почему. Не приходишь сам – администрация приходит к тебе.
Во время любого урока в класс может зайти дама и молча передать тебе записку, в которой говорится, что у тебя рандеву с завучем. В принципе, если это не сотый пропуск урока, то завуч на тебя подозрительно смотреть или же допрашивать не будет; лишь вежливо спросит, почему ты не пришел сделать это раньше и выслушает твои объяснения.

В целом прогулять там намного сложнее, так как на пятнадцатой-двадцатой минуте каждого урока приходит девушка из администрации, и учитель передает ей список отсутствующих. Опоздания более чем на 2 минуты так же заносятся в этот список. Еще через минут 10 все данные уже вводятся в компьютер, а родителям автоматически отправляется письмо о твоем отсутствии или опоздании. Вообще прогуливать нежелательно, так как всё это впоследствии подпортит твое личное дело.

При плохом самочувствии ученик должен идти в Infirmerie, подобие медпункта. Лучше в него сходить самому, так как в противном случае придется ждать прихода медсестры как минимум час.
Просто так туда попасть нельзя. Сначала тебе необходимо зайти в администрацию и попросить выписать тебе “направление” в медпункт. Без него медсестра отправит тебя обратно в администрацию, как бы плохо ты себя ни чувствовал. У нас “инфирмери” находится ниже по склону, нежели лицей, поэтому если больной пришел без необходимой бумажки, то ему необходимо будет пять минут подниматься в администрацию и, страдая, проклинать французскую бюрократию.

В медпункте тебя выслушают, при необходимости осмотрят и дальше есть несколько вариантов развития событий. Если проблема требует вмешательства врача, то учащемуся вызовут врача (но за это нужно платить). Во втором случае тебе дают таблетку и отправляют учиться дальше. Помимо лекарства тебе дают записку со штампом и подписью медсестры о том, во сколько ты вышел из медпункта. Если не прийти на урок через десять минут – последуют санкции. В третьем случае тебе дают лекарство и отправляют полежать. В самом медпункте есть несколько комнат с мягчайшими кроватями. Обычно тебе разрешают полежать и отдохнуть в течение часа, после чего приходят и спрашивают, готов ли ты идти на следующий урок. Если лекарство не торопится помогать, то тебя оставляют еще на час. И еще на час.

Можно, например, прийти и сказать, что ты всю ночь готовился к важной контрольной и не выспался, пошел в школу, чтобы не пропускать материал, но сон оказался сильнее тебя и сейчас ты чувствуешь себя хуже некуда. В таком варианте тебе разрешают поспать в медпункте и затем будят к нужному часу, чтобы ты смог всё-таки пойти написать ту самую злосчастную контрольную.
К недосыпу и желанию учиться французы относятся серьезно, а вот признаки (наступающей) болезни их беспокоят не так сильно.  У нас нормальной температурой считается 36.6, поэтому 37.1 уже расценивается как легкий недуг. Французы же говорят, что 36.6 и 37.1 – температуры практически одинаковые, поэтому для ухода с урока необходимо обладать температурой 38.5 и выше, иначе на тебя посмотрят как на жалкого симулянта и отправят дальше.

Во-вторых, попасть к директору можно по разным причинам. Если это связано с твоим поведением/оценками, то сначала тебя будут долго и нудно ругать на всевозможных инстанциях и всеми возможными способами, призывать к разуму и просить одуматься. Попадание к директору приводит к нескольким последствиям – данный инцидент заносится в твое досье и, что хуже всего, отчет о твоем поведении отправляют в департамент. Через 7 дней ты не умираешь и не превращаешься в тыкву, но впоследствии это может повлиять на твои шансы на поступление. Так же можно туда попасть при написании какой-либо петиции или согласования какого-либо митинга/праздника.

http://colbasus11.livejournal.com/1996.html

«Я не герой»: Как живут дети с ДЦП и их родители в России и Европе

Физический терапевт для детей с неврологическими поражениями. Мать ребенка с инвалидностью, живет в Германии, работает физическим терапевтом в России.

На этой неделе в России внезапно громко, массово и открыто заговорили о проблемах детей с особенностями развития, а также о том, как равнодушно и зачастую жестоко к ним общество и государство. Причиной стал инцидент в Нижнем Новгороде, о котором рассказала супермодель и основательница благотворительного фонда помощи детям «Обнаженные сердца» Наталья Водянова. Ее родную сестру Оксану, которой несколько лет назад диагностировали аутизм и ДЦП, выгнали из кафе, так как менеджмент заведения счел ее нежелательной посетительницей.

История вызвала бурный резонанс в соцсетях и прессе, но главный вывод из нее обществу еще предстоит сделать. С подобными проблемами ежедневно сталкиваются тысячи больных детей и детей с особенностями развития, а также их семьи, но об этом не принято говорить и задумываться. Мы расспросили маму ребенка с инвалидностью Екатерину Шабуцкую, которая живет в Германии и работает физическим терапевтом для детей с неврологическими поражениями в России, какой путь пришлось пройти ей самой и как помочь особенным детям стать счастливыми.

Мне каждый день пишут десятки людей из России, Украины, Германии. Рассказывают свои истории, просят о помощи. Я поделюсь двумя рассказами.

Германия

«Наш малыш родился раньше срока, и врачи сразу же сказали, что он тяжело болен, что нам придется лечить его долгие годы и, возможно, он никогда не будет здоров. Что необходима срочная операция, которая стабилизирует его состояние. Затем будет долгий восстановительный период в реанимации, и домой мы его сможем забрать не раньше чем через два месяца.

Мы с мужем сидели с ним в реанимации каждый день. Держали его на груди, опутанного проводами и трубками, качали, кормили, утешали, укладывали спать в инкубаторе, возили гулять. Врачи, сёстры, физические терапевты нас очень поддерживали, рассказывали нам о лечении и реабилитации детей с таким диагнозом, учили ухаживать за нашим сыном правильно и заниматься с ним. Врач-диетолог часами объясняла нам особенности его кормления. Финансово всё было довольно просто, государство принимает на себя все расходы по лечению, реабилитации и техническому оснащению таких детей.

С тех пор прошло десять лет. Наш малыш ездит на супермодной моторизованной коляске с джойстиком, учится в школе, у него множество друзей и уже есть любимые и нелюбимые учителя. Конечно, ему не осилить школьную программу, да и никакую не осилить, но он играет с другими детьми, исполняет роли в школьных спектаклях, гоняет по двору на специальном велике (велосипед, ходунки и всё другое необходимое ему оборудование покрывает государственная страховка, и меняют его, как только ребенок вырос из старого). Варит с друзьями на школьной кухне варенье. А еще он занимается с физическими терапевтами в школе каждый день и, конечно, ездит в путешествия и на экскурсии вместе со своим классом по всей Европе. Есть сам он так и не научился, но учителя его кормят и поят, меняют ему памперсы, переодевают, если он перепачкался на прогулке. Они всё успевают, ведь их четверо на десять детей.

Родители на детских площадках говорят своим детям: „Иди поиграй с мальчиком,
он не ходит“

Мой ребенок не будет здоров, но он счастлив. Мы так боялись, когда всё это случилось: что будет с нами и что будет с ним? Но он счастлив, и мы счастливы, ведь он улыбается и смеется, а нам помогает столько замечательных людей. Да, его лечение в больницах, его лекарства, его реабилитацию и технические средства оплачивает государство, но помогают-то нам люди. Они улыбаются нашему сыну на улицах — и помогают. Они наливают нам кофе в больнице, учат нас правильно одевать его или поднимать, утешают, когда нам страшно, — и помогают. Они учат нашего ребенка и берегут его в школе, они с восторгом рассказывают нам о его успехах — и помогают. Родители на детских площадках говорят своим детям: „Иди поиграй с мальчиком, он не ходит“, — и помогают. Мы не одни. Мы можем работать, пока он в школе с восьми утра до четырех вечера. Наша жизнь продолжается, а наш сын смеется и плачет. Она у него есть, эта жизнь. И спасибо огромное всем, кто принимает в ней участие! Я хочу сказать мамам и папам: не бойтесь! Вам все помогут, и ваш ребенок будет радовать вас каждый день».

Россия

«Он родился, и мне сразу сказали: он не жилец, откажись. Даже если выживет, всю жизнь будет уродом, будешь его тянуть, никаких денег не хватит. Давили все — и врачи, и сёстры, и соседки по палате, и наши с мужем родители. Ужас! Ну не могли мы бросить своего ребенка. Забрали его в реанимацию. Нас туда не пускали, мы сидели под дверью, и нам ничего не говорили, ничего нельзя было узнать. Только кричали и гоняли нас.

Потом, когда выписывали, врач не стала с нами разговаривать. Никаких специалистов не советовала, ничего не объяснила — ни как кормить, ни как выхаживать. Я принесла его домой, села и заплакала, так страшно было. Всю информацию искала сама, спасибо интернету и другим мамам таких детей. Оказалось, нужна специальная диета, специальные средства ухода, специальные занятия. Очень много наделали ошибок тогда по незнанию, например, делали массаж, а неврологическим детям массаж нельзя, и началась эпилепсия. И тоже — что делать во время приступа, всё узнавали сами. В первый раз вызвали скорую, его забрали в реанимацию, а там привязали и не кормили, и никто не подходил к нему. Больше я скорую не вызывала. В больницу мы ложились только раз, когда надо было инвалидность оформлять. Так там надо 150 справок собрать, чтобы лечь, а его везде с собой таскать. И в больнице взаперти сидеть тоже радости мало, он орет от духоты, сестры орут, потому что он орет. Мол, понарожают уродов, а мы выхаживай.

Инвалидность мы оформили быстро, всего три месяца по инстанциям мотались, повезло. Потом надо было ему коляску выбивать специальную. Это уж я месяцев пять ходила. Хотя чего ходила? Компенсация-то у нас в области — 18 000 рублей за уличную и 11 000 за домашнюю. А коляска стоит 150 000, если такую, чтоб он в ней сидеть смог, ему ж спину разгибает, там абы какой не обойдешься. А потом оказалось, что коляска не нужна, потому что, как только я с ним на улицу выхожу, на меня сразу соседи орать начинают: „Держи своего урода дома, нечего людей пугать“. И мальчишки камнями в него бросают, а их родители ржут. Один раз ему камень в висок попал, и больше я с ним не гуляла.

Мальчишки камнями в него бросают,
а их родители ржут. Один раз ему камень
в висок попал, больше я с ним не гуляла

Работать я, конечно, не могу, дома с ним сижу. Сама с ним занимаюсь, сама учу его ползать и сидеть, буквы, цифры, цвета — всё сама. В школу же его не возьмут. Я с одной училкой договорилась, так она за деньги будет к нам ходить, а потом надеюсь уговорить директора школы, чтоб нам экзамены разрешили сдавать. Он же у меня уже читает даже. Просто ходить не может. А комиссию эту, ПМПК, нам не пройти: там нужно заключение психиатра, а психиатр дает тесты, где надо руками вещи брать. А мой не может руками брать, у него пальцы не разгибаются, ну психиатр и поставил такой диагноз, с которым даже в школу восьмого типа нас не возьмут. Да и нету у нас этой школы восьмого типа. Никакой, кроме обычной, нету. А там лестницы. Кто его носить будет? Так что я уж сама.

И с лекарствами еще беда, видишь, запретили их ввозить. Что делать, ума не приложу. Где их теперь брать? Он ведь помрет без них. Но я так рада, что не отдала его, ты не представляешь! Это ж я всю жизнь бы мучилась, что своими руками ребенка на смерть отдала. Он же не выжил бы там, ты же знаешь, что там творится? А так я каждый день ему говорю „люблю, люблю“, и он смеется, и я с ним смеюсь».

У меня 254 пациента в общей сложности, 254 ребенка с ДЦП. И у каждого вот такая история. Нет ни одного родителя, которого бы не уговаривали отдать ребенка. Нет никого, кому бы не говорили про уродов и наказание за грехи. Нет никого, на кого бы не пялились на улицах и не тыкали пальцами. У меня самой такой ребенок, и я увезла ее в Германию. Там она ходит в школу, там ей все улыбаются. Там продаются ее лекарства, а в России они запрещены, как героин. Мы приезжаем в Россию на каникулы, и я вспоминаю, как это, когда кричат в спину, когда забирают детей с площадки, если мы приходим, когда администратор театра Образцова отвечает мне: «Уродов в цирке показывают, а у нас театр, тут дети, нечего их пугать».

Больной ребенок — всегда трагедия. Но в Германии трагедия только в этом, а все окружающие нам помогают, и у моего ребенка нормальное счастливое детство. В России даже коляску нам отказываются компенсировать раз в пять лет, и везде хамство, и везде миллион бумажек и инстанций, и приходите завтра, лекарств наших нет, помощи от врачей нет, школы нет и реабилитации тоже. Я выучилась в Германии на физического терапевта потому, что в России вообще не умеют заниматься с такими детьми. И сейчас, раз за разом ставя каждого следующего ребенка на ноги, я поражаюсь тому, сколько же из них могли бы жить уже давно здоровыми, если б только с ними занимались. Скольким сказали, что с эпилепсией реабилитация вообще невозможна. Что раньше года заниматься с ребенком нет смысла. Это безграмотность врачей. Ее компенсируют наши героические мамы и папы. Вот они как раз всё знают про методы реабилитации и охотятся за специалистами, которых в основном везут из-за границы. Помните историю про девочку, которую в Германии за три дня поставили на ноги? В одной из самых плохих клиник Германии, кстати.

Что мы можем сделать для того, чтобы помочь таким семьям? Перестать мешать. Улыбаться этим детям на улице (вы не представляете, как это важно!). Помогать в транспорте и на улице. Не создавать им препятствий специально — не запрещать ввоз лекарств и оборудования, не заставлять их бегать и месяцами собирать справки, не орать на них, не рассказывать им, что их ребенок никогда не поправится (особенно если образования не хватает это оценить), не бросаться в них камнями, не забирать их в милицию за то, что они посмели прийти в кафе. Мы можем не добавлять им мучений. Мы можем помогать формировать общественное мнение, чтобы стыдно было бросить своего ребенка. Чтобы стыдно было кричать: «Убери своего урода!» Сначала просто стыдно. А уж потом появится и новое отношение к ним. Не говорите мне: «А у нас такого нет, вот у нас мальчик с ДЦП гуляет, и его никто не трогает». Помогайте, пока не останется никого, кто скажет: «А у нас именно так». Вот и всё. Больше ничего не надо. Просто каждому про это помнить и передать дальше.

А пока…

Я не герой. Я не могу так жить. Я готова работать сутками ради того, чтобы мой ребенок ходил в школу и улыбался. И я работаю сутками. На жизнь в Германии.

Екатерина Шабуцкая

http://www.wonderzine.com/wonderzine/life/life-opinion/214851-i-m-not-a-hero

#Германия #Россия #дети #ДЦП #менталитет #аргументы_за_отъезд #сравнение

Михаил Котлов, 36 лет, нефролог, Нью-Йорк

Я из семьи врачей — врач в пятом поколении или что-то в этом

духе. Поэтому у меня было какое-то общее знание о профессии. Я учился в Москве, в 57-й школе. В старших классах мы с родителями решили, что медицинское образование лучше получать в Америке. Ни родители, ни старший брат при этом никуда конкретно переезжать не собиралась, а мне нравилось жить там, где я жил. Но хотелось выучиться и стать хорошим профессионалом, а в Москве, казалось, это будет непросто из-за слабого образования и отсутствия хорошей инфраструктуры. Я сдал экзамены — SAT, TOEFL, — взял рюкзак, сел в самолет и полетел в Нью-Йорк.

Это было осенью 95-го года. Мне было 17 лет, и я совсем не представлял, как все должно быть, как что устроено. Кто-то должен был меня встретить, но не встретил. Мне дали адрес общежития, но при этом никаких инструкций, как туда добираться, у меня не было. Но я успел поучиться в Англии и говорил по-английски. Так что нашел карту, добрался. По улице ездили огромные «крайслеры» и «линкольны», и было ощущение какого-то абсолютно другого, непонятного мира. Мой колледж находился в северной части Манхэттена, в районе Вашингтон-Хайтс, где живет огромное количество латиноамериканцев. Тогда как раз вышел «Крепкий орешек», где Брюс Уиллис должен приехать в Гарлем голый и с плакатом «Я ненавижу негров», чтобы его при этом не убили. Я вышел из метро: кругом латиноамериканцы играли в баскетбол и слушали музыку. Я вспомнил Уиллиса и подумал: ну вот, приехал.

Тогда я совсем ничего не знал об американской системе образования. Например, что для поступления в медицинский институт нужно прослушать ряд предметов в колледже и сдать экзамены. Я начал учиться. Оказалось, что мой колледж религиозный и большая часть занятий была посвящена религии. Честно сказать, мне это было совершенно чуждо, но пропускать было нельзя (зато на уроках очень хорошо получалось спать). Я закончил колледж, сдал все экзамены и поступил в мединститут — Albert Einstein College of Medicine, который находится в Бронксе.

Четырехлетнее образование в мединституте тут устроено так: первые два года вы читаете книжки, сдаете экзамены и учите все наизусть. А следующие два проходите через разные больницы, специализации и смотрите, как там все устроено. Довольно быстро становится понятно, что вам близко. Приходите, скажем, в хирургию, проводите там месяц или полтора, и у вас есть возможность посмотреть, что вы будете делать каждый день. Нравится ли вам резать и штопать. Ощущение это именно шкурное: сразу понятно, твое это или нет. Из крупных направлений мне понравились терапевтическое и педиатрия. Но я проходил практику в Бронксе, в городской больнице, и постоянно видел родителей, которые не занимаются серьезно болячками своих детей. Меня это слишком трогало эмоционально, к тому же я решил, что мне будет слишком тяжело смотреть на болеющих и умирающих детей, и решил заняться взрослыми.

Наука нефрология считается одной из самых аналитических специальностей в терапии — она связана с балансами жидкости в организме, разнообразными расчетами, электролитами, химией, на которой я специализировался в колледже; мне это оказалось близко. Так что после института я поступил в резидентуру по терапии, где проработал года три. С точки зрения нагрузки — как физической, так и эмоциональной, — это было похоже на армию. Я работал по 100–120 часов в неделю, а потом выбрал специализацию нефрология в NYU — Нью-Йоркском университете — и проучился еще два года. Сдал все экзамены и начал работать. На все про все ушло 13 лет. Сейчас я партнер в частной практике. У нас есть пара офисов, мы работаем в двух больницах, делаем диализ, плазмаферез, лечим острую и хроническую почечную недостаточность, гипертонию, ведем больных после пересадки почки.

Каждое утро я встаю в 6 и в 7 ухожу из дома. Мой сын, которому 5 лет, в это время всегда просыпается: мы с ним ходим гулять с собакой, смотрим мультики, собираемся на работу. Потом просыпаются жена и дочь и меня провожают.

В течение дня я бываю в разных местах. 70–80% времени работаю в больнице: делаю обход в реанимации и стационаре, смотрю больных, назначаю диализ, консультирую. Если остается время, доезжаю до центра хронического диализа, где люди лечатся амбулаторно. Во второй половине дня я часто иду в офис, где у меня прием, и там смотрю больных, назначаю анализы, обсуждаю план лечения. После работы несколько раз в неделю делаю вечерний обход в амбулаторном центре, где делают диализ вечером. Если я дежурю, то это удовольствие длится 36 часов. Ночью я работаю из дома — отвечаю на звонки, а если что-то срочное — приезжаю. Каждые третьи выходные я работаю. А в оставшееся время пытаюсь общаться со своими детьми, что мне сейчас особенно интересно. Моя жена из Москвы, но познакомились мы с ней здесь. Так и живем.

Моя профессиональная жизнь не привязана к русскому языку. То есть я могу говорить по-русски с русскоязычными пациентами: благодаря латыни все звучит более-менее одинаково и это упрощает жизнь, но профессиональный мир весь английский и никак не связан с моим прошлым. Здесь огромное количество этнически и культурно разных людей, и это делает среду очень яркой, насыщенной. Мне очень легко и интересно с ними общаться, и это общение налажено. Все хотят чувствовать себя комфортно со своим врачом, и чтобы лечение было успешно, человек не должен бояться. Он должен чувствовать, что его понимают и принимают таким, как он есть. Только в таком случае он будет открыт вашему состраданию. Задача врача — наладить нормальный обмен информацией, а для этого очень важно знать, с кем и как ты разговариваешь. Я очень много общался с местными пациентами и чувствую себя с ними как рыба в воде, а например, в Москве у меня нет такого навыка общения.

Есть один уровень владения языком: я знаю столько-то слов, умею выражать свои мысли, понимаю, что мне говорят. Но есть и следующая ступень, когда вы знаете какие-то нюансы: например, как называются вещи, которые в обычном обиходе мы не используем, интонационные тонкости, особенности мимики разных культур. Вам не приходится лезть в словарь, вы понимаете разные акценты — как разговаривают индусы, латиноамериканцы, ирландцы, итальянцы, русскоязычные люди. В первые две минуты общения вы узнаете про собеседника, кто он и откуда, и налаживаете с ним контакт. Все это как раз и помогает ощущать себя как дома, и, когда вы выходите на этот уровень знания языка, вам становится гораздо комфортнее.

Ощущение дома, мне кажется, имеет отношения не только к тому, где человек родился и вырос. Ты пришел домой, надел тапки, плюхнулся в кресло: тапки удобные, а кресло знакомо. Дом — это среда, где комфортно, а комфорт складывается из разных вещей: вокруг говорят на языке, на котором тебе удобно говорить, вокруг пахнет знакомо и все привычно. Также тут важны переживания, которые происходили в этом месте: чем дольше вы живете в какой-то стране, тем больше воспоминаний и впечатлений вас с ней связывают. Кроме того, ощущение дома в очень большой степени формируют социальные завязки, и, когда люди переезжают, они очень многое теряют.

Первое время я очень скучал. Когда я уезжал, дистанция ощущалась гораздо сильнее, чем сегодня: по телефону разговаривать было очень дорого, интернет уже существовал, но очень мало у кого были компьютеры, скайп еще не придумали. Вы были где-то там, а они где-то здесь. Какие-то вещи невозможно воссоздать — например, круг друзей детства. Я до сих пор дружу со своими одноклассниками, а здесь могу семь лет работать в одном месте, иметь огромное количество знакомых — но это профессиональные контакты, и никакой дружбы у нас с ними нет. Но тут дело, скорее, в возрасте и занятости, нежели в месте. Вчера я поздравлял своего друга, который давно живет в Германии. Мы поняли, что жили в одном городе и виделись каждый день полтора года, а следующие двадцать лет общались в режиме приездов и телефона. Но это мой очень важный друг.

При этом я бы не сказал, что у меня тут не возникло чувства дома. Я прожил здесь больше половины своей жизни, и, конечно, это мой дом, где мне хорошо и комфортно. Москву же я домом давно не считаю.

Раньше я много думал о том, как все сложилось бы, если бы я не уехал. А потом решил: чего тут думать — прыгать надо. Это абсолютно неважно и невозможно понять. Я полностью реализовался как врач в Америке. Если бы я остался в Москве, неизвестно, что со мной бы произошло и стал бы я заниматься медициной. Иногда я жалею, что уехал так рано — в том смысле что тогда я еще не окончательно сформировался. Это все-таки была полудетская общая идея.

Когда люди переезжают, очень важно, зачем они это делают. Причина очень влияет на то, как быстро человек адаптируется. Есть несколько групп эмигрантов. Некоторые уезжают потому, что по какой-то причине им не нравилось там, где они жили раньше. Некоторые едут куда-то потому, что им там нравится и хочется там быть, или потому, что есть какая-то выгода: профессия, любимая или какая-то другая ситуация. Мне кажется, когда люди едут куда-то потому, что хотят там быть, это очень упрощает их эмигрантскую жизнь. Я встречал людей, которые приехали в Америку, потому что заранее ее любили, хотели тут находиться и быть ее частью. Это очень смягчает «посадку». Если же вы рассуждаете аналитически и хотите получить какую-то выгоду — необязательно финансовую, но профессиональную или какую-то еще, — но при этом очень любите место, откуда приехали, адаптация происходит гораздо сложнее и медленнее. Я не хотел никуда переезжать: просто считал, что это нужно. Поэтому эмиграция для меня была тяжелой. Но сейчас она, слава богу, давно закончилась.

http://snob.ru/selected/entry/78536

#эмиграция #врач #работа_за_границей #личный_опыт

Анна Лагман, 35 лет, Сан-Диего, Калифорния, США, Champion Fishing Rods, производство и продажа удочек

Сноб: Как вы оказались в Америке?

Анна: В 22 года я эмигрировала из Екатеринбурга в Канаду вместе с родителями, сестрой и братом. В Канаде я прожила около двух лет. Там я встретила моего будущего мужа, и после нашей свадьбы в 2003 году мы решили поселиться на его родине, в Сан-Диего.

С: Что вы успели сделать в России? Учились? Работали?

А: В России я закончила четыре года в УрГППУ по специальности «социальный работник». Все это время работала волонтером в детском доме.

С: Чем вы занимались в Канаде?

А: Сначала просто попыталась найти работу; эмигранту без языка и рекомендаций это нелегко сделать. Первой моей работой была уборка на стройке. Да-да, я работала уборщицей. Отмывала все от строительного мусора до зеркального блеска. Потом устроилась няней в русскую семью с двумя детьми. Помог семейный опыт. Все-таки я была старшим ребенком в семье, а значит, нянчиться с младшими приходилось мне. Я проработала чуть меньше года, потом вышла замуж, и моя работа закончилась. С мужем мы познакомились по интернету, через полгода после эмиграции. Язык мне давался трудно, потому что и на работе, и дома я говорила по-русски. Вот я и стала искать по интернету кого-нибудь с русскими корнями, но говорящего по-английски. На объявление ответил мужчина по имени Иван. Он поставил мне условие: хочешь выучить язык — будь добра, все сообщения и телефонные звонки только на английском! И только через три месяца, когда он решил навестить меня, я узнала, что такое розыгрыш: он был не русским, а японцем американского происхождения. А имя Иван получил потому, что у его матери начались схватки, когда она смотрела фильм «Иван Грозный»! Спустя два месяца мы обручились, а еще через полгода была свадьба.

С: Как вам живется в США?

А: Я больна эпилепсией, в России у меня была вторая группа инвалидности. Здоровье у меня с подросткового возраста ухудшилось так, что припадки случались один-два раза в неделю. По счастью, когда я переехала в США, я сумела найти хорошего врача, и сейчас если у меня и случаются припадки, то это происходит около раза в год, что, согласитесь, большая разница. Я все еще могу пользоваться инвалидностью и получать здесь ежемесячное пособие, которого вполне хватит на проживание, но сразу по приезду решила не делать этого и очень рада, что мой муж поддержал меня.

В России я была очень одинока, люди обычно переставали общаться, едва услышав, что я эпилептик. Здесь же к инвалидности относятся спокойно, это не является недостатком, главное, какой ты человек. Поэтому чувствуешь себя абсолютно полноценным членом общества.

Я пила лекарства всю мою жизнь и поэтому так и не смогла забеременеть. На пятом году нашего супружества мы усыновили трехмесячного малыша, которого назвали русским именем Саша. Теперь ему уже шесть лет, и этой осенью он пойдет в первый класс.

С: Как решили создать бизнес?

А: У моего мужа уже был бизнес по производству удочек, который он продал за несколько дней до свадьбы. Хотел новобрачной дом купить. Там на целый дом, конечно же, не хватило бы, но на залог — вполне. А наш друг, которому муж продал вполне процветавшую компанию, за несколько месяцев умудрился ее обанкротить, заплатить нам не сумел, и остались мы ни с чем: ни денег, ни дома, ни бизнеса.

Пришлось начинать все сначала. Долгое время мы просто делали удочки на заказ для тех, кто о нас слышал. Потом заключили контракты с тремя магазинами, стали поставлять продукцию им, объем заказов увеличился. А с начала этого года мы стали совладельцами одного из этих магазинов.

Мы делаем любые удочки, хотя преобладают, конечно, для рыбалки в море/океане. Они бывают трех видов: 1) обычные, которые мы продаем в магазине, они подешевле; 2) удочки для частных лодок. К нам приходят заказы на десять-пятнадцать удочек с одинаковым дизайном, но для разной рыбалки, на любой вкус и цвет. 3) удочки с персонально разработанным дизайном и подобранными компонентами под рост, телосложение, предпочтения на рыбалке. Такие удочки стоят дороже, но каждую из них можно назвать произведением искусства, ведь каждая рождается единственной и неповторимой. Мы, кстати, выиграли четыре награды по авторскому дизайну. Работаем мы вдвоем; мой муж научил меня основам, а я уже потом начала все расширять, создавать разные дизайны.

С: Вы все это создаете своими руками?

А: Не все, конечно. Некоторые виды работ предполагают физическую силу, и тогда я прошу мужа помочь. Когда я училась, мне не всегда хотелось действовать по стандартам, и однажды, примерно через три месяца практики, я подготовила выставку удочек с нестандартными сочетаниями цветов. Я помню, муж ворчал, что я просто перевожу материал (он поклонник старой школы). И тут случилось нечто… После выставки мы получили множество заказов. И большинство — на нестандартный дизайн.

С: Какие налоги вы платите?

А: Сначала мы платили налог как частное лицо (около 8%,), но по мере разрастания бизнеса стали платить подоходный налог с бизнеса (9,3% и 20%). Но этим занимается профессиональный налоговик, я бы со всеми этими счетами, что скапливаются, за год не управилась.

С: Что помогло из опыта жизни в России?

А: Пожалуй, умение сказать «нет». Бизнес не может держаться на мягкотелости. Еще, пожалуй, умение не бояться трудностей, все они преодолимы. И, как ни смешно, умение быстро считать в уме без калькулятора, за что большое спасибо нашей школе.

http://snob.ru/selected/entry/78266

#эмиграция #бизнес #работа_за_границей #личный_опыт

Мустафа Насреддинов, 40 лет, реаниматолог, Солт-Лейк-Сити, США

Я родился в России чуть больше сорока лет тому назад. После школы я поступил в медицинский институт в Москве. Это произошло еще в Советском Союзе, а учиться я начал в относительно независимой России: падение СССР пришлось на первый курс.  Отучившись шесть положенных лет, решил стать хирургом и после окончания института попал в интернатуру в Москве.

Это была середина 90-х — нормальное современное клиническое образование в России получить было очень тяжело. Время было непростое: бесконечные перемены, дефолт и прочее. Система здравоохранения стала довольно сильно шататься, и в первую очередь это отразилось на образовании — на том, сколько времени уделялось студентам и интернам. Тогда я решил поехать учиться за границу. Какое-то время думал про Германию, но мне тогда показалось, что проще поехать в Америку. Еще когда я был на 6-м курсе, в Москве открылось отделение Каплана — частной американской организации, которая готовит студентов к сдаче разных экзаменов, в том числе на медицинскую лицензию в США. Я решил попробовать, стал заниматься и сдал экзамены (для чего пришлось ехать в Польшу). После этого собрал по знакомым и родственникам какие-то деньги и в конце 99-го года уехал в Америку.

Тут надо сказать, что для меня конец 90-х был совершенно жутким временем, и из Москвы я уезжал в состоянии ужасной депрессии, с ощущением полной безнадеги. Я совершенно не понимал, что со мной будет дальше. Одним словом, отъезд был отчаянной попыткой снова почувствовать землю под ногами.

В аэропорту меня удивило, насколько безразличны ко мне пограничники — они поставили штамп и сказали: ну давай, двигай. Меня встретили знакомые, мы сели в автомобиль и поехали к ним домой. Первое, что мне бросилось в глаза, — это масштаб. В Америке все было намного больше: стиральные машины, автомобили, дороги, порции в ресторанах. Еще мне казалось, что все будут потрясены, узнав, что я только что приехал из «экзотической» России. Но никого это не удивляло, потому что тут все откуда-то приехали. Теперь я и сам этому не удивляюсь.

Я прилетел в Нью-Йорк, и там нашлись знакомые, которые меня приютили и помогли на первых порах. Я сразу начал искать резидентуру: без учебы там я не смог бы начать независимую практику.

Так как ни денег, ни работы у меня не было, я поехал в первое попавшееся место и оказался в маленьком провинциальном городке — фактически деревне — на юго-западе штата Виргиния.

Резидентура — это такое место, где, с одной стороны, тебе платят зарплату, а с другой — за тобой наблюдают и учат старшие товарищи. В те годы рабочий день для резидентов был ненормированным, и первый год я работал чуть ли не сто часов в неделю. Было очень тяжело с языком. Юго-запад Виргинии — это, конечно, не далекий американский юг, и все же акцент там довольно сильно отличается от классического среднеамериканского. Первый месяц я просто не мог понять, о чем говорят люди, и использовал своего товарища-интерна в качестве переводчика с английского на английский.

В Москве я занимался хирургией, а тут оказался в отделении семейной медицины, что для меня было неплохо: эта специальность дает очень широкий кругозор — от педиатрии до взрослой медицины — и ты быстро понимаешь, как устроена американская система здравоохранения.

Через три года я закончил резидентуру и решил, что хочу заниматься общей медициной (в России это называется общая терапия). Особенно я заинтересовался реаниматологией (critical care). Нужно было снова идти в резидентуру — на этот раз по общей медицине или медицине внутренних болезней. Мои три года в семейной медицине засчитали как первый год, поэтому получилось не три года, а два. Я остался в том же городе, в той же больнице, но перешел в резидентуру внутренних болезней (Internal Medicine).

Окончив ее, я подал документы в fellowship (следующий уровень после резидентуры). Процесс поступления в fellowship выглядит так: ты подаешь документы в несколько мест, ездишь на интервью, а потом по сколько-то-балльной системе оцениваешь программы, которые ты посетил. Одновременно тебя тоже оценивают, а потом происходит так называемый match, когда компьютер пытается оптимальным образом свести кандидата и программу, в которой он будет учиться. Я был уверен, что поеду обратно в Нью-Йорк — веселый город, где у меня много знакомых. Но среди мест, куда я подавал документы, был Университет Юты. Я сделал это скорее из приключенческих соображений: тут горы и замечательное катание на горных лыжах, а я как раз полюбил кататься и подумал, что заодно посмотрю на красивые места. Приехал я без всякого желания присваивать этой программе какой-то балл — и тут же полюбил это место, программу и людей, которые в ней работают. Я поставил их первым номером, а они меня тоже, как оказалось, полюбили. Так мы счастливо соединились в 2006 году.

Так я переехал в Юту и начал трехлетнюю программу, где основной упор делается на интенсивную терапию — иначе говоря, реаниматологию — и пульмонологию. В России и Европе реаниматология тоже комбинированная специальность, но обычно она связана с анестезиологией, в Америке же реаниматолог, как правило, одновременно пульмонолог.

Закончив fellowship, я остался в университете в качестве врача и научного сотрудника.

Все свободное время у жителей Юты вращается вокруг природы. Здесь совершенно потрясающий снег зимой в горах: так как климат очень сухой, снег сухой, пушистый и очень легкий. Он не прилипает, и катание на горных лыжах превращается в совершенно непередаваемое физическое, чуть ли не наркотическое удовольствие. Неслучайно по этому поводу есть много шуток — такой снег называется powder и про него говорят: the best powder I’ve ever tried is in the mountains (лучший порошок, который я пробовал, это тот, что в горах) или addicted to powder («подсевший» на порошок) и так далее.

Летом тут катаются на горных велосипедах, зимой — на лыжах. Если не любить природу и спорт, тут можно стухнуть от скуки. Конечно, здесь есть клубы, сюда часто приезжают с концертами разные группы, есть несколько музеев и стандартный набор этнических ресторанов, но если вам интересна исключительно городская жизнь, то в Солт-Лейк-Сити вам будет ужасающе скучно. Это не Нью-Йорк и не Сан-Франциско.

По Москве я очень скучал первый год после отъезда. Но постепенно тоска прошла. Там осталось много друзей, мы поддерживаем какие-то отношения, и я примерно представляю, что там происходит. Хотя, конечно, я уехал в 99-м году — с тех пор там многое изменилось. Мой круг общения в основном состоит из коллег и друзей, с некоторыми из которых я встретился на вечеринках у общих знакомых. Есть несколько знакомых эмигрантов из России, довольно много врачей.

Уже давно я почти везде чувствую себя как дома; думаю, это свойство эмиграции — очень сильно расширяется кругозор. Мне кажется, любой должен через это пройти. Звучит, наверное, глупо, но через какое-то время ты начинаешь чувствовать себя гражданином мира и понимаешь, что границы очень условны — жить можно везде, просто где-то нравится больше, а где-то меньше. Но большой разницы, где жить, уже нет.

Несколько лет назад я побывал в Москве. В самолете у меня возникло сюрреалистичное ощущение, как будто на самом деле я американец, а того, что со мной было до отъезда в Америку, на самом деле не никогда не случалось: Россия 90-х настолько отличается от сегодняшнего дня, что невозможно представить, что это происходило с нами.

http://snob.ru/selected/entry/78536

#эмиграция #врач #работа_за_границей #личный_опыт

Михаил Иванов, 36 лет, Найвот, Колорадо,США, руководитель компании SmartReading

Сноб: Когда вы уехали в Америку?

М: Мы с семьей переехали из Москвы в США 8 марта 2014 года.

С: Почему выбрали США?

М: Мы выиграли грин-карту и решили прожить еще одну жизнь в новой стране.

Обосновались в Колорадо, потому что хотели жить близко к природе, в небольшом, очень зеленом городе Найвот, в 8 милях от Боулдера (крупнейший университетский центр Колорадо, в 2010 году был признан самым счастливым городом США. — Прим. ред.). Мы точно не хотели жить в больших городах вроде Нью-Йорка или Лос-Анджелеса. До этого мы никогда не были в Колорадо, но по рейтингам и отзывам это было правильное место для жизни. Такая Швейцария в США: красивая природа, высокие технологии и качество жизни. Боулдер — это Мекка для тех, кто занимается спортом. Здесь тренируются лучшие атлеты со всего мира. До ближайшего горнолыжного курорта 30 минут на машине. Это обуславливает еще и развитие спортивной индустрии. Здесь множество компаний, производящих спортивное оборудование. И еще в городе очень крупный университет Colorado University. Из 100 тысяч человек 30 тысяч — студенты и преподаватели. Ну и, конечно, очень хороший климат: 300 солнечных дней в году. Лучшее место, чтобы растить детей, а их у нас двое.

С: То есть получается, что вы прагматично выбирали Колорадо еще здесь, в России?

М: Да, заочно. Мы сняли дом через airbnb и приехали сюда, предполагая, что будем снимать дом, пока не разберемся, нравится ли нам здесь.

Я продал свою часть в издательстве, и у нас не было проблем с деньгами на первое время. Я не хотел работать ни в какой американской компании и думал о создании своего бизнеса, что я и сделал.

С: А чем занимались в Москве?

М: Я основал издательство МИФ («Манн, Иванов и Фербер») и руководил им девять лет. Эмоционально мне было сложно уйти, но я понял, что удаленно руководить такой компанией уже не получится, и принял решение о продаже.

«МИФ» — очень известная и прибыльная компания. Я встречался со многими инвестфондами и частными покупателями, но они не были готовы инвестировать в традиционный издательский бизнес. Кроме того, у нас в акционерах были собственники издательства «ЭКСМО» и это было проблемой для всех потенциальных внешних инвесторов.

В итоге после тяжелых и долгих переговоров я продал свою долю Олегу Новикову, совладельцу «ЭКСМО», но мы не смогли найти модель, при которой я бы остался помогать издательству.

С: Расскажите о первых днях в США. Как адаптировались ваши дети?

М: Вся дорога из дома заняла 24 часа. Боулдер нас встретил солнцем, а потом снегом.

Первые дни в доме, который мы сняли, не работал интернет. И это было хорошо. Такой цифровой шаббат. Вообще переезд — это подарок для детей. Они никогда не проводили столько времени с родителями и на природе.

В первую же неделю мы отдали старшую дочь Соню в школу, которая была в пяти минутах ходьбы от нас. Это частная школа, очень похожа на школу, которую мы открыли в Москве — «Семейкин» (ею руководит сестра моей супруги), поэтому дочке было проще адаптироваться. Школу нашли случайно. Я бегал рядом с домом и увидел вывеску. Мне понравилось название — Running River School, «Бегущая река». Мы с супругой поговорили с директором и решили, что это нам подходит. Приехали уже ближе к концу учебного года, но решили ничего не пропускать и сразу же пошли учиться. У школы есть своя концепция развития детей через опыт. Они каждую пятницу ходят в походы. Учатся наблюдать природу, разжигать костры, ставить лагерь, просто сидеть спокойно и думать. Соня учила язык в Москве, но ей было сложно. Она первые дни говорила: я полуглухая, полунемая и полуслепая здесь. Общение для нее всегда было важно. Она до сих пор привыкает. Это все же совсем другой мир. Мы поменяли мегаполис на большую деревню в предгорье, квартиру на дом с участком земли.

К нам приходят лисицы, олени, еноты. На участке живут белки. Люди здесь не закрывают дома и машины, многие не ставят заборы.

Была очень забавная история. Открывая счет в банке, надо было ответить, нет ли у меня родственников-чиновников в России. Сейчас это стандартная процедура. А еще, чтобы открыть счет в банке, нужно два подтверждающих личность документа, при этом одним из документов может быть счет за коммунальные услуги. Еще меня поразило, как здесь работает доставка. Ценные вещи могут просто привезти и положить под дверь. Вот так просто. Так нам прислали наши social security numbers — просто оставили конверт у двери.

С: Расскажите о вашем нынешнем бизнесе.

М: Я всегда прислушивался к нашим клиентам, и последнее время нам стали поступать запросы на создание саммари (краткого содержания. — Прим. ред.) на книги. Собственники компаний поняли, что, покупая книги для сотрудников, они выбрасывали деньги. На чтение у людей просто не было времени. У меня у самого была такая проблема. Я покупал довольно много нон-фикшн, но прочесть все попросту не успевал. Самое главное, что идеи авторов можно было изложить очень сжато, ведь часто книги вырастали из статей, а издатели наседали на авторов, чтобы те давали необходимый для книги объем. Но теперь ни у авторов, ни у читателей нет времени на чтение/написание традиционных 300 страниц. Я видел успешность модели саммари на глобальном рынке — похожую модель реализовывала компания Getabstract. Но, как и многие руководители успешных компаний, я был заложником текущей бизнес-модели. Акционеры ожидали прибыли ежеквартально, а новые проекты требовали инвестиций, времени и денег. И несли в себе неопределенность и риск. На реализацию такой идеи в «МИФе» у меня не хватило времени. Выйдя из текущего бизнеса, я смог наконец попробовать то, что мне было интересно. Я видел, где можно сделать лучше, и решил рискнуть. Ключевой риск для меня в этом случае — мое время. Как и в случае с «МИФом», у нас очень небольшая команда, которая работает по всему миру.

С: Но разве смысл книги не в самой книге? В ее настроении, интонации? В книге как предмете, наконец? И что такое в конечном итоге summary как продукт?

М: Вы правы, если речь идет о художественной книге. Если мы говорим о нон-фикшн, то здесь важны идеи. В меньшей степени интонации. Саммари — это изложение ключевых идей в сжатом виде. Для корпоративных клиентов после каждого саммари идут контрольные вопросы, позволяющие проверить понимание.

Мы не продаем саммари поштучно. Мы продаем подписку и пока только для корпоративных клиентов. Библиотека все время обновляется. Подписка распространяется на всю библиотеку, включая те книги, которые появятся в течение года с момента подписки. Тут можно прочитать и книги, которые только вышли на английском языке. Пройдет не меньше шести месяцев, а то и год, пока они появятся на русском.

А в сентябре мы откроем годовую подписку с доступом ко всей библиотеке для частных клиентов. И это только первый шаг.

Следующий этап — создание платформы для авторов. Так, чтобы авторы могли писать смарт-книги на 7-10 страниц. Есть множество содержательных авторов, у которых нет времени на написание 300 страниц, но они могут сделать семь. И это реальная проблема. Например, в издательском плане «МИФа» номером третьим стояла книга Александра Ованесова об оргструктурах. Она до сих пор не написана из-за отсутствия времени у автора.

Кроме того, почти все саммари есть в аудио- и видеоформате, чтобы их можно было слушать во время пробежки или за рулем.

С: Кто ваши клиенты?

М: Среди наших клиентов есть как большие компании — Сбербанк, ВТБ, «Росэнергоатом», «Сибур», «Росгосстрах», Yota, так и небольшие фирмы — «Фабрика окон», «Сплат», «Додо Пицца», Henderson, «Веселая наука», «Что делать консалт».

С: Сколько у вас сотрудников?

М: Пока в штате у нас работает только один человек в Москве, который обеспечивает процесс продаж. Остальные — на аутсорсинге.

С: Получается, что нужен только редактор, который делает саммари, и продавец?

М: Не совсем. Я и другой сооснователь делаем большую работу. Я отвечаю за портфель, взаимодействие с авторами, маркетинг и продажи. Мой партнер — за всю IT- часть и финансы, он живет в России. Сейчас мы разрабатываем приложение на iPad для частных клиентов. Мы, кстати, ищем авторов для саммари. Это не очень простая работа.

С: Вы работаете только в России?

М: Наша компания зарегистрирована в России, но мы планируем выйти на другие рынки — вероятно, за счет поглощений или альянсов. Для нас очень интересен китайский язык. Поскольку продукт цифровой, объем инвестиций для выхода на рынки не очень большой, но нам нужен локальный партнер, который помог бы с продажами.

Для нашего бизнеса это вопрос не географии, а языка. Мы обязательно запустим английский. Возможно, в партнерстве с местным игроком.

Мы — глобальная компания, для которой ключевой рынок пока — русскоязычные страны, это около 200 миллионов потенциальных клиентов. Но наши планы на следующий год — другие языки.

С: Сколько стоит это запустить?

М: Порядка 15-20 тысяч долларов на перевод всех саммари и запуск сайта, например, на китайском.

Так на всех рынках — переводы стоят примерно одинаково. Ключевой вопрос, как продавать на местном рынке. Мы хорошо знаем российский рынок и поэтому получили такой пул корпоративных клиентов. В США на это ушли бы годы.

С: Как быстро вы получили прибыль?

М: Мы стали прибыльны с первого месяца.

С: Как вы чувствуете себя на новом месте?

М: Я чувствую себя очень счастливым. Иногда мне кажется, что я как-то подозрительно мало страдаю. И где оно, то ярмо, в которое нужно впрячься? Но потом одергиваю себя и стараюсь ценить такое ощущение.

http://snob.ru/selected/entry/78266

#эмиграция #бизнес #работа_за_границей #личный_опыт

Ираклий Бузиашвили, 36 лет, эндокринолог, Нью-Йорк

Девять лет назад я уехал из России. В Америке уже давно жил мой старший брат — он уехал из Москвы в 94-м, — и вопрос о том, когда уедем мы с родителями, висел в воздухе. С 96-го года у меня была гринкарта и другие необходимые документы, но я находил какие-то отговорки, чтобы не уезжать: сначала я учился в Московской медицинской академии (сейчас это опять 1-й Мед, как в старые добрые времена), потом там же в ординатуре, потом уехал на стажировку в Германию и поступил в аспирантуру. В 2005 году в Москве я защитил кандидатскую, и тут родители меня поставили перед фактом: они уезжают и мне нужно решать, еду я с ними или нет.

Как и все родители, они говорили, что хотят уехать ради детей: мы с братом оба врачи, и они считали, что карьеру нам лучше делать в Америке. Ну и ради стабильности — были все эти разговоры о том, что в России жизнь как на пороховой бочке. Лично я не считал, что нам так прямо уж надо уезжать, но не представлял, что они уедут к брату, а я останусь один в Москве. В общем, семейные узы оказались сильнее моего желания остаться в России.

В мае я защитился, а в июле уже был тут. До этого я часто бывал в Америке, навещая брата: оставался у него на месяц или два на летних каникулах. Я знал много и о стране, и о том, что мне предстоит делать как врачу и какие стадии нужно пройти для того, чтобы устроиться на работу.

Приехав, я пошел по пути сотен тысяч людей, которые приезжают в Америку с дипломом врача. Нужно было сдать довольно сложные многоступенчатые экзамены, которые тестируют почти весь университетский объем знаний. Американцы эти экзамены тоже сдают, но им легче: они проходят этот материал в институте. В России же, по крайней мере в 90-е годы, когда я учился, медицинское образование очень сильно отличалось от американского — прежде всего подачей информации и углом, под которым она подавалась. Окончив российский вуз, ты выходишь с багажом знаний, которые не вполне понятно как применять. В Америке же эту информацию дают в другом ракурсе и, что главное, с первого курса объясняют, зачем она нужна. В России мы учили фундаментальные предметы — анатомию, физиологию, биохимию. Это основа медицины, но никто не объяснял, зачем мы их учим и как их можно применить. В Америке же тебе говорят: это нужно знать, потому что при таком-то заболевании нарушается то-то и то-то, и поэтому мы вам даем эту информацию. Не ради абстрактного знания, а потому что это нужно в клинике. И так с первого дня учебы в институте. Кроме того, в России мы проходили кучу общих предметов, которые не нужны совсем, типа политологии.

Отдельная история — это экзамены, которые в России тестируют способность запомнить информацию, а в Америке — способность понять ее и применить в клинике. Тебя не спрашивают, какое вещество идет в цикле Кребса после ацетона или ацетальдегида, но задают вопрос, что делать, если к тебе поступает пациентка, у которой в крови повышены такие-то показатели. Тут ты должен вспомнить биохимию и понимаешь, зачем она тебе нужна.

Экзамены я сдавал до конца 2006 года, потом полгода проработал в лаборатории, а в 2007-м пошел в резидентуру. Когда я приехал, я был чуть старше американских выпускников: я окончил институт шесть лет назад, успел пройти ординатуру по эндокринологии в Москве и защититься. Поэтому все считали меня очень умным и опытным (знаний у меня, может, было и больше, но опыта никакого).

В первый же день меня отправили работать в реанимацию: для меня это был стресс и удар, первый месяц я был в ужасном состоянии и не понимал, что делать и куда идти. Дело в том, что ординатор в России и резидент в Америке — совершенно разные вещи. В Москве после двух лет ординатуры я стал эндокринологом. В Америке ты не можешь стать эндокринологом, не пройдя трехлетний курс внутренних болезней, то есть терапию, а потом не отучившись еще два года в эндокринологии. Таким образом, помимо экзаменов мне пришлось провести еще пять лет резидентуры и специализации, из которых большее время я занимался не моей узкой специальностью, но всей терапией.

Объем работы в американской больнице гораздо больше, чем в России (я сравниваю с тем, как это было десять лет назад, когда я был ординатором). В России ординатор пишет бумажки и минимально участвует в лечении. Все решения принимают врачи, а ты заполняешь истории болезни и выписываешь рецепты, придуманные не тобой. Или перевозишь пациента с одного этажа на другой. А в Америке ты врач. Да, тебя направляют и поправляют, за тобой присматривают, но при этом на тебе вся работа. Когда я проходил ординатуру в Москве, мой рабочий день начинался в 9 утра. Мы шли на 10 минут на утреннюю конференцию, потом она заканчивалась, мы пили чай, болтали, ели. В 10 я шел к пациентам (человека три-четыре), мерил им давление, спрашивал, как они себя чувствуют, писал дневники, и в 12 часов был свободен.

Тут с первого дня у тебя 12 пациентов, и ты делаешь для них все: ты постоянно с ними, ты сопровождаешь их на разные исследования, назначаешь лекарства и анализы, сам берешь кровь и проводишь другие процедуры. Пациенты гораздо тяжелее. Только в России пациентов с диабетом кладут в больницу, и отделение эндокринологии представляет из себя санаторий, где люди с не очень высоким сахаром лежат по три недели. На это санаторно-курортное лечение уходят огромные деньги, силы и человеческий капитал.

Одним словом, первый день в реанимации с людьми на грани жизни и смерти очень сильно отличался от моей работы в ординатуре. Еще в России обсуждал с родственниками сериал «Скорая помощь» и говорил, что не понимаю, как так можно работать: там Клуни и Маргулис все время бегают, ничего непонятно, кругом миллион людей, и непонятно, как в такой обстановке можно кого-то лечить. Оказалось, все ровно так и есть: приемные отделения переполнены огромным количеством людей, в метре от тебя еще несколько пациентов и врачи, и все они говорят. Все это напоминает американскую фондовую биржу, где все орут и непонятно, как ухитряются друг друга слышать.

Конечно, за время работы было много интересных случаев. Однажды в больницу поступила женщина лет пятидесяти с желудочно-кишечным кровотечением: ее рвало кровью. Оказалось, она из секты свидетелей Иеговы, где запрещено переливание крови. Гемоглобин у нее около 50, при норме 120. Она мне запомнилась тем, что выкарабкалась, несмотря на две остановки сердца. Бывали очень тяжелые пациенты — в России я таких никогда не видел. Многие говорят о продвинутой американской системе здравоохранения, но это не совсем так. Бывают люди, которые будто живут на другой планете и не видят врачей десятками лет. Однажды привезли мужика, у которого нога до середины голени была черная и совершенно сухая. Он жил так как минимум полгода, и привезли его, когда начались действительно нестерпимые боли.

Мой рабочий день начинается в 7 утра, а в 7 вечера я ухожу с работы. Хирурги приходят в 6, гинекологи — в 5.30. Связано это с объемом работы: если ты резидент, у тебя очень много пациентов, если ты врач, твой доход просто зависит от их количества. У врачей всегда очень много работы, и они приходят рано, чтобы не сидеть до глубокой ночи. Чтобы уйти в 6–7, они приходят в 6–7. Естественно, московский образ жизни, когда людям завтра на работу, а они до двух ночи сидят в кафе и разговаривают, тут не очень применим: если ты будешь сидеть до 2 часов, а потом в 7 встанешь, хватит тебя на неделю. К тому же тут врачи очень часто работают без выходных. Кроме того, Америка гораздо более ориентирована на семейные ценности: люди проводят гораздо больше времени с семьей, а не с друзьями и знакомыми.

Сейчас, спустя 9 лет, я не могу однозначно ответить на вопрос, жалею ли я об отъезде или нет. Мои ближайшие родственники рядом, я работаю эндокринологом — как и хотел еще с 4-го курса института. У меня своя практика в основном с русскоговорящими пациентами в Бруклине и англоговорящими на Манхэттене. И эти два фактора — семья и работа — всегда были определяющими в вопросе, где жить.

Но головой я больше чем на 50% все равно живу в России. За девять лет я не стал американцем и гораздо больше ощущаю себя живущим там, в России, и приезжающим сюда на работу. Я даже называю себя гастарбайтером. У меня есть круг общения, но нет такой дружбы, как в Москве, поэтому я регулярно туда езжу и вижусь со своими друзьями. В ближайшее время я, естественно, отсюда не уеду, но через годы, может, даже десятилетия не исключено, что вернусь. Мне гораздо комфортнее в России, чем тут, если не брать во внимание работу, стабильность. Теоретически, если бы мои близкие были в России, и найди я работу с той же зарплатой, что и тут, я бы, наверное, переехал. Наверное, я бы даже не учитывал доход, если бы мои ближайшие родственники были в Москве. Антона Носика, который сначала уехал из России в Израиль, а потом вернулся, в одном интервью спросили, зачем он это сделал. И он ответил: когда я приехал в Москву, в моей голове были три слова — «Это моя страна». Как бы пафосно это ни звучало, твоя страна — это зона твоего комфорта. Когда люди говорят на твоем языке, когда у них такое же прошлое, как у тебя, когда они тебя понимают. Из этого для меня складывается моя страна. Я приезжаю в Москву и сразу понимаю: я дома.

http://snob.ru/selected/entry/78536

#эмиграция #врач #работа_за_границей #личный_опыт